Вопрос Пилата "что есть истина?" (Иоан. XVIII, 38), понятый непосредственно из смысла исторической ситуации, заключает в себе проблему нейтральности. То, как были сказаны эти слова прокуратором Понтием Пилатом, в государственно-правовой ситуации тогдашней Палестины означало: все, что по утверждению такого человека, как Иисус, является истиной, совершенно не касается государства. Либеральная и толерантная позиция, которую тем самым заняла государственная власть в этих обстоятельствах, очень необычна. Мы напрасно искали бы подобное в мире античных или современных государств вплоть до эпохи либерализма. Именно особая государственно-правовая ситуация, в которой государственная власть "висела" между иудейским "Царем" и римским прокуратором, сделала вообще возможной такую позицию толерантности. Быть может, политический аспект толерантности всегда аналогичен, ибо политическая задача установления идеала толерантности состоит именно в том, чтобы привести государственную власть и подобное состояние равновесия.

Было бы иллюзией полагать, будто в современном государстве проблемы нейтральности больше нет лишь потому, что в нем принципиально признается свобода науки. Ссылка на свободу науки всегда остается опасной абстракцией и не освобождает исследователя от политической ответственности, как только он покинет тишину рабочего кабинета и закрытую для посторонних лабораторию и сообщит общественности о своих результатах. Насколько безусловно и однозначно владеет идея истины жизнью исследователя, настолько же ограничена и многозначна откровенность (Unferhohlenheit) его выступлений. Исследователь обязан знать о воздействии своих слов и отвечать за него. Но демоническая оборотная сторона этой связи состоит в том, что оглядываясь на воздействие своих слов, он впадает в искушение говорить и даже внушать самому себе как истину то, что в действительности диктует ему общественное мнение или интересы государственной власти. Между ограниченностью в выражении мнения и несвободой в самом мышлении есть внутренняя связь.

He будем скрывать, вопрос "что есть истина?", в том смысле, в каком ставил его Пилат; и сегодня еще определяет нашу жизнь.

Но мы привыкли слышать и другой тон в словах Пилата, тон, который, вероятно, слышал в них Ницше, когда говорил, что это единственные слова Нового Завета, имеющие ценность. В этом тоне пилатовских слов выражается скептическое презрение к "фанатику", не случайно их цитировал Ницше, ибо его критика христианства того времени была критикой фанатика психологом.

Ницше обострил этот скепсис до скепсиса в отношении науки. Действительно, наука имеет с фанатиком то общее, что она также нетерпима, как и он, поскольку постоянно доказывает и требует доказательств. Нет человека более нетерпимого, чем тот, кто стремится доказать, что сказанное им должно быть истинным. Согласно Ницше, наука нетерпима, потому что она вообще есть симптом слабости, поздний продукт жизни, александрийство, наследие того декаденства, которое изобретатель диалектики Сократ принес в мир, где не было еще никакой "непристойности доказательства", но где бездоказательно распоряжалась и высказывалась благородная самоуверенность.

Психологический скепсис в отношении отстаивания истины, конечно, не задевает саму науку. В этом за Ницше не последует никто. Но в самом деле возникает сомнение в науке как таковой, открывающееся нам как третий смысловой слой за словами "что есть истина?". Действительно ли наука есть последняя инстанция и единственный носитель истины, как она на то претендует?

Мы обязаны науке освобождением от многих предрассудков и разочарованием во многих иллюзиях. Вновь и вновь претендуя на истину, наука претендует на то, чтобы, поставив под вопрос непроверенные предрассудки, познать таким образом существующее (was ist) лучше, чем оно до того было познано. Но при этом чем дальше на все существующее (was ist) распространяется этот способ деятельности науки, тем более сомнительным для нас становится то, что допустимо вообще ставить вопрос об истине во всей ее полноте, исходя из предпосылок науки.Мы с беспокойством спрашиваем себя, насколько именно от способа деятельности науки зависит то, что есть так много вопросов, на которые мы должны знать ответы, но ставить которые наука запрещает нам. Запрещает, дискредитируя их, объявляя их бессмысленными. Ибо для нее смыслом обладает только то, что удовлетворяет ее собственному Методу установления и проверки истины. Неудовлетворенность притязаниями науки на истину проявляется прежде всего в религии, философии и мировоззрении. Они есть те инстанции, к которым обращается скептицизм в отношении науки, желая показать ограниченность научной специализации и методического исследования перед лицом решающих жизненных вопросов.

Когда мы предварительно прошли таким образом сквозь три смысловых слоя пилатовского вопроса, то стало ясно, что последний слой, в котором проблематизируется внутренняя связь истины и науки, является для нас самым важным. Поэтому следует прежде всего воздать должное тому факту, что истину вообще преимущественно связывают с наукой.

Еще древние греки различали бесконечность действительную и потенциальную. Потенциальную бесконечность определяли таким образом. Воин кидает копье и идет туда, где оно упало. Поднимает его и кидает опять. У воина всегда есть возможность кидать копье туда, куда он его еще не кидал. В этом смысле Вселенная бесконечна, и натуральный ряд бес-конечен, то есть, его всегда можно продолжить, нельзя упереться в "последнее число".

Немного позже выяснилось (у Зенона), что понятие бесконечности не обязательно связано с чем-то "большим". Например, единичный интервал можно поделить пополам, потом еще пополам, еше пополам -- и никогда не придти к интервалу нулевой длины. То есть, количество "точек" в единичном интервале тоже бесконечно.

В математике понятие бесконечности другое, она оперирует "действительной" бесконечностью. Но математика работает только с абсолютно абстрактными вещами, которые в реальной жизни не встречаются.